ПСоХ драббл. Ноу секс, драгс, рок-н-роллДевочка была такой маленькой, что казалась игрушечной. Это впечатление усиливалось еще больше, когда она, словно услышав ей одной доступную мелодию, застывала, прислушиваясь – абсолютно неподвижно девочка могла сидеть очень долго. Взобравшись на колени к кому-нибудь из гостей, она устраивалась поудобней – иногда обхватывала маленькими фарфоровыми ручками шею очередного незнакомца и слушала ту свою мелодию – никогда не позволяя улыбке возникнуть на своих губах, но улыбаясь, казалось, всем своим игрушечным существом.
Пожалуй, не родись она енотом, ей, возможно, суждено было бы стать витринной куклой в какой-нибудь французской мастерской, а затем – возможно – рождественским подарком девочке, похоже на нее как две капли воды – чтобы вечность, называемую «беспечное детство» провести на ее подушке или на полке за безупречно прозрачным стеклом.
Единственный образ, в который она, пожалуй, ни за что не смогла бы воплотиться был образ человеческий. И из-за того, что никто, кроме отдельных избранных, не может видеть ее антропоморфной формы, она переживала больше всех прочих животных магазина. Иногда даже плакала.
Ее приятно было утешать – в такие моменты она становилась такой доверчиво-податливой, что казалось – еще чуть-чуть, и ты тоже услышишь ее мелодию. И тогда, в момент, когда она снова, прислушавшись, застынет на коленях у очередного незнакомца, ты сперва услышишь ритм собственного замирающего от волнения сердца, потом его стук начнет медленную метаморфозу – становясь мелодичней и тоньше, словно истаивая, как вода превращается в пар, получая способность проникать в самые узкие щели, так и затихающий ритм не исчезнет, а лишь изменит свое состояние, получив доступ к самым сокровенным уголкам твоего сознания. И ты поймешь – эта мелодия жизни – осязаемая ровно настолько, насколько неуловимая.
Девочка же боялась, что, если не будет слушать чужие сердца, потеряет свою мелодию навсегда – стука собственного нечеловеческого сердца она не слышала.
А ты – так панически боишься не утешить ее, когда она снова поймает лишь пустоту.
Один из вечеров – просто очередная сцена долгого спектакля – что эти короткие часы для легендарного зверя, способного пересечь века?.. В атмосфере комнаты – не уют, не взаимопонимание, ни любовь – лишь тягучая лень. Такая лень, что заставить поднять веки не может ни размеренный теплый голос хозяина – он читает вслух, почти не играя интонацией, и от этого создается полное впечатление погружения в текст книги – ни грубости хозяйского гостя – тем более, что тот, будучи не в состоянии попасть на одну волну с тоном графа, вместо погружения в текст погрузился в сон. Ни даже ментальные вопросы твоего близкого друга – он не решается спрашивать у хозяина и знает, что бесполезно спрашивать у брата.
Девочка сегодня беспечна – он слушает юное поющее сердце немого мальчика – а ведь сердца тех, кто не может изъясняться словами, как губка – впитывают все, что невозможно сказать, чтобы в какой-то момент излиться такой прекрасной мелодией, что и представить сложно – для того, кто сможет услышать. Она – слышит.
А ты – слишком легендарный, древний. Слишком чужой, чтобы беспокоиться о таких мелочах. Как например, то, что всеми фибрами своей неожиданно жестокой души ты хочешь, чтобы она расплакалась – прямо сейчас, ни с того ни с сего.
Чтобы можно было вновь ее утешить – нарочито-неловкая фраза, неуклюже-нежное объятие, неуловимо почувствованная мелодия. Ты даже сердце свое мог бы отдать ей. Во всех возможных смыслах.
Но она – смеется. Игрушка, бессердечно прекрасная кукла. Обнимает мальчика и неожиданно начинает напевать сама, будто вторя его музыке – раз уж сам он не может спеть за себя…
Возможно, не родись она обычным енотом, а ты – легендарным тотетцу, ты смог бы утешить ее на самом деле. Смог бы отдать свое сердце – не будь оно так тяжело из-за груза лет, мудрости, непрожитого прошлого и кровавой памяти.
Возможно, не родись она бессердечной куклой, она бы даже его приняла.