Пейсательское)

[henrywottonesq]

Внезапно вспомнил, что подписался на фест "Клишить, так клишить". , и вот засел за маленькую зарисовку, но вдруг понял, что осталось во мне, черт возьми, еще что-то святое. Майн гот, а я-то уж надеялся, что оно все вымерло в тот момент, когда я написал свой первый фанфег по Хаусу.

Я очень страдаю, если что, да-_-

Результат))

Определять профессии незнакомцев в большой толпе было своего рода игрой – такой же эффективной для мыслителя, как для боксера – бесконечные прыжки через скакалку, и такой же механической. Стоит спортсмену начать отслеживать свои действия, думать о том, как бы каждый следующий раз вовремя сделать прыжок, ноги непременно запутаются в скакалке. Так же и с этой нехитрой игрой – думать нельзя, только замечать и производить простую дедуктивную операцию: у этого мел на лацкане и тубус в руках – значит, преподает – скорее всего географию. У того – мозоли на ладонях, жует табак, ходит, чуть раскачиваясь – моряк, скорее всего на транс-атлантической линии. И так до бесконечности – гувернантка, клерк на почте, бывший каторжник. Если начинать задумываться, можно сбиться с ритма, что-то не учесть – уделить одной детали слишком много внимания, напрочь упустив главное. Бокс был в данном случае лучшей метафорой – концентрироваться и выстраивать цепи из рассуждений, соединять между собой разрозненные факты и выводы, нужно было лишь на ринге, и уж там без этого никак – а то того и гляди получишь удар в челюсть.
Пожалуй, от одного такого удара Холмс бы сейчас не отказался. Исключительно в терапевтических целях, конечно.
Одно дело – определять профессии тех, кто едет вместе с тобой в вагоне поезда, с этим справится любой, кто хоть немного владеет таким орудием человеческого рассудка, как логика. Но совсем другое – в попытках этот самый рассудок отключить, понимать, что автоматически начинаешь угадывать занятия тех, кто собрался в душной дымной комнате вокруг тебя. Такое явление в спорте можно назвать, пожалуй, «лишним расходованием энергии» - перед соревнованиями спортсменам запрещено заниматься общей физической подготовкой. Интересно, может ли мыслитель надорваться, упражняясь против собственной воли?
Холмс медленно покрутил в руках длинную почерневшую от копоти трубку с опиумом, поднес ее к губам – наблюдать за движением собственной руки – отрывистым, как выложенные по дуге фотографии – было куда полезней, чем, например, за подозрительным типом в углу – он был завсегдатаем этого притона, и Холмс ни капли бы не удивился, если бы однажды кто-нибудь пришел на Бейкер-стрит с просьбой поймать этого самого типа. Бывший археолог, из Индии вернулся больше года назад – загар, полученный во время работы под палящим солнцем днями напролет, не вывести ни временем, ни опиумом. Наверняка, и наркотик попробовал там же, на берегах Ганга…
Проклятье, ну вот опять.
Холмс услышал, как зубы впились в мундштук трубки, и лишь после этого осознал, что делает затяжку. Он поспешил отвести глаза от незнакомца, о котором успел узнать уже непростительно много. Перестать думать и замечать, оказывается, куда сложнее, чем приучить себя к этому. Например, разве можно не заметить, что Уотсон, выезжая из квартиры, забыл перчатки? На столике в гостиной – будто и не забыл вовсе, а небрежно оставил, решив, что день достаточно теплый, и можно обойтись и без них.
Стоп. Минуточку, а вот это – что сейчас было? Какая, к дьяволу, разница – забыл доктор перчатки намеренно или случайно, и долго ли он сможет без них обойтись, пока не спохватится и не вернется за ними. Купить пару перчаток для человека, взявшего на себя смелость сделать предложение леди без большого приданого, не должно быть проблемой.
Пожалуй, лучше все же сейчас заняться изучением окружающих, раз уж мысли так упорно лезут в голову. Никогда ведь не знаешь, с какой стороны придется следующий удар – но шансы на это возрастают во много раз, если начинаешь мыслить не лучше, чем та самая леди без приданного.
Тяжелый дым завитками кружил по орбите головы и плеч, и Холмс лениво поднял руку, чтобы разогнать его изменчивую завесу. Этот притон был хорош тем – если уж вообще применять к подобному месту слово «хорошее» - что никого из окружающих не интересовал никто другой, кроме него самого – находка для любого наблюдателя. Люди здесь были все равно что наедине с собой. И сегодня – Холмс осознал это с отстраненной досадой – и сам он перешел со своей обычной позиции наблюдателя в позицию обычного посетителя, ищущего в наполненной людьми комнате возможности сжечь в пепел собственные навязчивые мысли.
Для подобной потребности могли найтись тысячи объяснений – лучшим из них было, конечно, то, что последнее расследование успешно завершилось три недели назад, и с тех пор преступный мир Лондона – да и всей Европы, пожалуй – как будто вымер или взял отпуск. Мозг Холмса в отпусках не нуждался – более того, они были ему вреднее чем прочим – чрезмерное напряжение. Не занятый расследованием, Холмс ударялся в самодеструктивные рассуждения и привычки, в непростительные мысли и поиски ответов на опасные вопросы – например, какого черта этот подозрительный археолог курит опий именно в этом притоне – недалеко от Уайт-чеппела, пристанища лондонских жриц любви, или – почему леди без приданного не избрала полем для пожинания прибыли не этот самый Уайт-чеппел, а дом доктора Джона Уотсона.
Холмс едва не отбросил от себя трубку на гребне волны раздражения. Мысли, так старательно уводимые в сторону, неизменно возвращались к имени бывшего соседа. В конце-концов, Уотсон, хоть и не блистал, но дураком и простачком не был никогда – если бы леди, которой он собирался дать свою фамилию, была действительно так плоха, как полагал Холмс, неужели стал бы доктор тратить на нее время?
Но с другой стороны – отчего бы и нет. Джон Уотсон, как и все нормальные люди, был подвержен болезни, затуманивающей сознание куда эффективней трубки с опием – влюбленности. Болезни, при которой не замечаешь очевидного – в том числе и недостатков – или готов простить даже самые страшные пороки. Болезни, основным симптомом которой – как подсказал услужливый как никогда рассудок – является невозможность перестать думать о ком-то, даже сжимая в зубах мундштук от опиумной трубки.
Поворот мыслей становился опасным. Холмс поежился как от внезапного порыва ветра – в голове отчего-то вмиг прояснилось – схожее ощущение возникало у него каждый раз, когда из сотни разрозненных кусочков головоломки вдруг всплывала ясная картина, и все становилось на свои места. Значит ли это, что и сам он – Шерлок Холмс – болен той же болезнью, против которой, как ему казалось, сумел выработать у себя стойкий иммунитет? Или в нем отчаянно говорило чувство собственничества, мешающее смириться с тем, что рядом больше не будет человека, способного пойти даже на преступление с тобой бок о бок?
Рассудок подсказывал, что приятней и правильней признать второй вариант, но что-то иное отчаянно сопротивлялось этому циничному выводу. Привычка – есть привычка, и, привыкнув к тому, что всегда есть, кому поручить важное для расследования задание, сложно отказаться от этого, но сам факт, что нечто до сих пор неведомое безо всякой логической подоплеки кричало «Нет! Это невозможно!» - уже наводило на серьезные размышления. А Холмс так устал за сегодня размышлять и задавать самому себе вопросы, что проще было не спорить с внутренним голосом.
От очередной затяжки запершило в горле, и Холмс закашлялся, потер сухой ладонью разгоряченный лоб – в обычно холодном подвальном помещении притона сегодня было невыносимо жарко – может быть, это тоже послужило причиной того, что в голову лезет всякая чушь, а логике поддается совершенно не все? Археолог, за которым он невольно наблюдал, куда-то испарился. Хотелось верить, что он отправился убивать кого-нибудь на темной улице, и завтра с утра на пороге появится растерянный инспектор Лестрейд с просьбой помочь расследованию. Скорее всего, если этого не произойдет, придется отправиться в дом к Уотсонам под предлогом возвращения перчаток, и вызвать доктора на серьезный разговор. В противном случае точный механизм мозга грозил не выдержать такого напряжения.
О чем они будут говорить, Холмс не имел ни малейшего представления, да и сама перспектива беседы, начинающейся со слов «Уотсон, мне нужно с вами побеседовать по душам», казалась дикой. Да и что можно ему сказать? Возвращайтесь на Бейкер-стрит, а миссис Уотсон пусть приходит вас навещать? Поедемте в Европу, Швейцария даст нам политическое убежище? Слыхали ли вы о работах некоего Фрейда и его теории неврозов? Пожалуй, после подобного разговора консультация этого сомнительного врача будет совершенно необходима.
Нет уж, оптимальный выход в сложившейся ситуации – это, пожалуй, меланхолия, трубка с опиумом и ампула с кокаином.
Холмс прикрыл тяжелые веки и выдохнул, отложив в сторону трубку – вот бы кто-нибудь из безразличных завсегдатаев помог сейчас подняться на ноги. Надо ведь успеть добраться до дома раньше обеспокоенного инспектора – спасителя от крамольных мыслей. Но надеяться на помощь, разумеется, не приходилось.
Чья-то сильная рука ухватила под локоть и потянула вверх – Холмс едва успел открыть глаза, прежде, чем оказался в устойчивом вертикальном положении.
- Холмс! Черт возьми! Я так и знал, что отыщу вас здесь,- голос доктора звучал глухо, но сурово и раздраженно – так говорят люди, которых посреди ночи выдергивают из постели. Ну в конце-концов, практикующий врач мог бы к этому и привыкнуть…
- Миссис Хадсон в ужасе! – продолжал Уотсон, нещадно встряхнув Холмса за плечо,- она приехала ко мне среди ночи и умоляла найти вас.
- Как трогательно,- язык слушался с трудом,- стоило отлучиться на пару часов…
- Пару часов? – в голосе доктора зазвучала откровенная злоба,- да вас не было больше четырех дней! Вас разыскивал Лестрейд, а, значит, вы пропали не из-за очередного расследования!
- Не кричите, Уотсон,- Холмс взмолился бы, если бы мог, - я бы вышел на свежий воздух, если вы не против.
- Перестаньте так улыбаться, вы меня пугаете,- было слышно, что доктор сбавил обороты и заволновался – наверняка чувствовал себя так, словно наорал на смертельно больного. Холмс осознал, что действительно улыбается, и справиться с этой улыбкой пока не в состоянии. Что ж, самообладание сегодня получило большую дозу опиума и самоанализа, чем смогло выдержать – что уж теперь делать.
Молчание Холмса, наверно, окончательно сбило Уотсона с толку, и когда он заговорил, голос его звучал уже мягко – доктор словно извинялся этим тоном за свою резкость.
- Давайте, я вам помогу. Вам нужно домой и хорошенько выспаться.
- Боюсь, сам я не дойду,- это была правда. Самая приятная правда за сегодняшний вечер – вернее, как выяснялось, за последние четыре дня.
- За кого вы меня принимаете! Разумеется, я отвезу вас и пробуду до утра, чтобы убедиться, что с вами все в порядке,- Уотсон вздохнул, но в этом вздохе не слышно было ни капли раздражения,- только прошу вас, не улыбайтесь так.