Dum spiro, spero
В поисках своего когда-то написанного удачного опыта в соавторстве наткнулась на старые ориджиналы, которые ужасно мне нравятся до сих пор
Подражание РембоПодражание Рембо
CT. 399.
Градация моей откровенности, записанной каллиграфическим почерком на клочке бумаги.
Вяло текущая ночь – обет бодрствовать до утра. Сперва скажу «Поздно!», а, передумав, готова признать собственное счастье. Доказывая свою правоту, запутаюсь в собственных аргументах. Ряды зеленых ламп вместо созвездия Гончих Псов. Я не знала, что так тяжело говорить правду. Неуверенность в себе заставит опять изменить и измениться. И снится один и тот же кошмар – закричу в тишину, но опять не проснусь. Внезапно ослепнув, решу, что это все еще сон. Темнота окажется ласковой и понимающей. Защищаясь от ее внезапного нападения, я буду бить сама себя и удивляться ее силе. Когда взойдет солнце, я окажусь обессиленной и слишком жалкой, но все еще откровенной. На седьмом ударе часов я получу флаг, и предо мной откроются двери – вот цена правды…
ПАРАНОЙА
Камерную пьесу для флейты с виолончелью сыграют два старика в одинаковых шляпах.
Я в траурной вуали закушу губу, оперевшись на незнакомое плечо. Холодный приторный запах цветов сузит круг света в глазах до размеров бриллианта в кольце. Они не увидят моей слабости – лишь слегка побледнею. Меня выведут под руки, а музыка будет преследовать, выслеживая моих спутников – ревностно, невыносимо. Разозлившись, я обернусь, взмахнув черным облаком креналиновых юбок, но она успеет спрятаться в пальцах уличного музыканта – останется только улыбнуться и пойти дальше. Бесцельно.
***
Счастье слишком легко, чтобы не вызывать тревогу – что-то не так.
Это все не с проста.
И думать так проще, чем не думать вовсе. Ненависть лучше, чем полное ничто. Мое счастье возненавидело меня и внушает страх – принимает личину мученика, целующего жестокую руку палача. Я слишком не боюсь, чтобы поверить в счастье и остановиться. Несвобода счастья бросается в глаза и причиняет боль. Несчастье свободы – вызывает желание, помогает выздоровлению, но потом приносит лишь неимоверную скуку, где есть только циничность и жалость к себе, которая убивает счастье.
***
В черном и белом нет правды – слишком много молчанья и неразрешимых противоречий.
В доброте нет правды – она слепа и может только ощупывать и соглашаться.
Во сне нет правды – есть риск проснуться и обнаружить себя, отраженного тысячи раз между двух зеркал – искушение слишком велико…
В ранах нет правды (если не наносить их самостоятельно) – они предмет гордости тех, кто так старательно их прячет.
Нет правды в войне, голоде, любви, предательстве, весенних цветах и закрытых дверях магазинов – они все подвержены одинаковой слепоте.
Неужели правды нет вовсе?
***
Я позволю количеству взять над собой верх и задавить меня своей значимостью.
Притворюсь покорной, робкой и трогательной, словно первый податливый снег. Никто не узнает, что я прикрываю (и покрываю) слишком тонкий лед, пока не погрузятся в мою глубину.
***
Стерпев три удара часов, как три удара по лицу, признаюсь в собственной святости.
Мне сплетут венок и возложат на голову, ошибившись с размером. Он сползет на шею. Я, великий мистификатор, притворюсь, что так и надо, буду сглаживать ошибки других, отказавшись от своих собственных. И за это они рано или поздно сурово накажут меня.
***
Я культивирую чужую слабость и умение постоять за себя.
Редкое искусство – одним взмахом руки останавливать войны. Или начинать проливать слезы по тем, кто еще жив, чтобы потом было не так больно. Почему они так непоколебимо верят, что переживут тех, кого оплакивают сейчас, тех, кто в свою очередь оплакивает их. Почему бы всем не умереть в один день? Вот была бы идиллия…
БЕЗРАЗЛИЧИЕ
Слишком увлеченная пересчитыванием ступеней, пройду мимо своего этажа.
Дверь откроет мужчина – красивый и правильный – только что переживший очередной приступ эпилепсии. Изобразит испуг, может быть, даже ужас. Распахнув черные одежды, приготовится произнести магическую формулу, но собьется на полуслове – ноша его ответственности перед незнакомкой – мною – слишком легка, и он упадет на колени. А я, безразлично пожав плечами, спокойно спущусь на свой этаж.
***
Я проиграла свою войну с одиночеством в собственном утопическом мире.
Я совершила роковую ошибку – доверилась собственной мудрости (ее могильный холмик вряд ли можно найти даже на очень подробной карте мира). Одиночество было моей надеждой – как недостижимая цель, ради которой жизнь двигается вперед. Достижение ее замыкает время в круг, стирает все границы и несет бессмысленность. Одиночество стало самоцелью и, ухнув, принесло убийственную верность. Я воевала с ним и готовила контр наступление, когда оно, объявив себя моим союзником, подписало полную и безоговорочную капитуляцию. И теперь я должна платить по его счетам. Одинокий никому ничего не должен, а мне теперь сидеть в долговой яме до конца своих дней.
***
Меня слишком часто обвиняли в воровстве, чтобы сейчас я поверила в собственную невиновность.
Собственность – слово слишком часто встречающееся. Невиновность, слегка изменившись, станет невинностью, а затем наивностью. Мне не хотелось бы врать себе, но недоверие подразумевает ложь. Когда я стану наивной и буду верить каждому слову, вот тогда-то я и узнаю всю правду.
***
Исповедь так легко превращается в допрос.
Услуги плакальщицы не так уж дороги, а восстание из мертвых предсказано в книгах и чужих словах. Буду надеяться, и, надеясь, накануне казни, в последние минуты греха, я, как истинный борец за правое дело, откажусь от исповедника.
***
Место в суфлерской будке занято.
Давать подсказки – как признание собственной глупости, всегда будет ошибкой, одной из последних, всегда бессмысленно, кажется со стороны либо лишней скромностью (для тех, кто не знает), либо лишним тщеславием (для тех, кто знает). И попытка заменить собой дающего подсказки равносильно самоубийству – убийству себя в глазах остальных. Но это тоже часть твоей собственности – неизбежная, хоть и бесполезная, необходимая, хоть и смертельно опасная.
***
Радость обреченности дарует свободу от тревог.
Пугает только невозможность будующего. Но этот страх сродни влажной кирпичной стене. В последний миг, когда зрение становится истинным и видишь все в наилучших очертаниях, умирающий мозг будет лелеять надежду найти на ней хоть какие-то выступы.
О троллейбусах зимойО троллейбусах зимой
У человека, что сидел в стеклянной кастрюле остановки и, поджариваясь на зимнем солнышке, в упор смотрел на меня, были разные глаза – один голубой, а другой цвета грецкого ореха – такой же мертвый. «Должно быть, один из них стеклянный,- подумалось мне,- такой же стеклянный, как остановка». Но вот какой именно я понять не мог – глаза человека вообще совсем не моргали, а спрашивать было неудобно, тем более, что этого человека я видел впервые в жизни.
Подошел троллейбус – вовсе даже не мой, но человек с разными глазами вскочил со скамейки, и мне пришлось последовать вслед за ним в душный пустой салон, где под каждым сиденьем прятались злобные троллейбусные тролли, подпаливающие полы пальто и обжигающие ноги. Но я их не боялся.
Столкнувшись с человеком в дверях, приветливо произнес:
- Чудесная погода сегодня.
Человек не ответил, а я увидел прямо перед собой милого парнишку с бритой головой, маленькой бородкой на узком лице. Парнишка был одет в черное кожаное пальто и заляпанные штаны. Он явно ехал к какой-то девушке. Уж не знаю, почему мне вдруг пришла такая идея, и почему парнишка сел не на свой троллейбус, но через секунду я понял, что все это – мое отражение в пыльном стекле, к которому я прислонился лбом. Черт, оно грязное, наверное… Не поворачивая головы, я смог понять, что разноглазый смотрит на меня снизу вверх с неудобного сиденья. Он понял, что я сел не на свой троллейбус. Я обернулся, собираясь его разубедить, чтобы он не волновался, но вдруг заметил, что кроме меня в салоне есть только скучающий кондуктор. Должно быть, на зло ему разноглазый купил билет и пошел пешком… Ну, ничего, скоро он нагонит троллейбус. А может, он просто испугался троллейбусных троллей?
Мне тоже стало как-то не по-себе. Тем более, что троллейбус остановился. Тролли вытолкали меня на улицу, а троллейбус смотрел мне в спину. Я обернулся и помахал ему на прощанье. Это ничего, что троллейбус был не мой. Я все равно ему благодарен. Хотя, один тролль, видимо, устав сидеть в душном салоне, все же залез мне в карман. Но не выгонять же его. Простудится еще… Липа этого явно не оценит…
Липа стояла у газетного ларька и рассматривала какие-то трещины на замерзшем асфальте. Прежде, чем подойти к ней, я надел перчатки. Но противный тролль, оказывается, залез в одну из них и теперь щекотал мне ладонь – очень неприятно… Но снимать перчатку было холодно.
Липа сегодня улыбалась. Ну, и на том спасибо. Я улыбнулся ей в ответ.
- Зачем ты ехал на троллейбусе?- спросила она,- ты же опоздал.
- Ничего,- я махнула рукой, которую щекотал тролль,- сегодня прекрасная погода.
- У меня был знакомый,- ответила Липа,- его звали Вася-трансвистит. Но у него была очень большая проблема – он совсем не умел ходить на каблуках.
- Да, обидно,- кивнул я,- а мне сегодня…
Она неожиданно схватила меня за руку и потащила куда-то.
К вечеру мы вошли в темный незапертый подвал.
- Здесь, наверное, крысы есть,- опасливо заметил я.
- Нет,- отозвалась Липа,- если и есть, то только одна.
Я неуверенно сделал несколько шагов в темноту и, остановившись, обернулся. Липы уже не было, на меня смотрели два разных глаза – голубой и карий, злобный, как грецкий орех.
- Добрый день,- вежливо поздоровался я.
- Ну, здравствуй,- ответила мне большая серая крыса. Тролль в моей перчатке осмелел и согрелся, а потому вылез мне на плечо и любопытно озирался по сторонам.
- Давненько ты не забредал в наш подвал,- продолжала крыса,- Липа сказала, ты все письма пишешь на Марс.
- Да, - кивнул я,- но они мне только один раз ответили, написали, что свободных мест у них пока нет.
- Ну, я так и знала,- крыса прикрыла глаз цвета грецкого ореха и стала совсем доброй,- не расстраивайся, у нас места всем хватит. И тебе, и твоему другу. Как его звать-то хоть?
- Да Васей вроде,- откликнулся я,- и еще он на каблуках ходить не умеет,- я задумался на минуту,- хотя нет, это Липин друг… А мой… Да и не друг он мне вовсе – привязался, жалко его выбрасывать, холодно ведь – Новый Год скоро – всего лет пять осталось.
- Глупый ты,- усмехнулась крыса и вдруг ни с того, ни с сего прибавила:- А ты знаешь, как раньше наказывали?
- Да,- честно ответил я.
- Я тебя просвещу,- продолжала крыса,- провинившегося заставляли молиться на горохе. Ну, ты понял, к чему я веду. Надоело мне – скучно здесь – то викинги с неба падают, то еще кто нагрянет. Иди-ка, помолись на грецких орехах самому главному троллейбусу. Твой друг тебе поможет.
- А почему я?- я мог бы не спрашивать, ответ был мне известен с самого начала.
_ Ну, ты же понимаешь,- крыса закрыла один глаз и посмотрела на меня взглядом не моего троллейбуса,- зима настала, все остальные улетели на юг, других на Марс взяли. А ты все с троллями да с Липой.
- Пусть тогда Липа молится,- заметил я,- она же тоже осталась.
- Липа свое уже отмолила – теперь она занимается серьезной исследовательской работой – Изучает трещины на асфальте. Зима ведь… - крыса подняла задумчивый грецкий орех к темноте, называемой здесь потолком,- но, хватит спорить, приступай.
Пока я молился на грецких орехах, с неба упали викинги, побегали немного, сели в троллейбус и уехали. Но самый главный хозяин всех троллей, похоже, совсем не слышал меня.
Когда настало утро, я и вовсе вымотался. Тролль на моем плече уснул. Бедняга, он, наверно, устал больше меня – он не привык шляться по подвалам и разговаривать с крысами. Наверное, в его троллейбусе его не любили так же, как меня в моем. Я осторожно снял его с плеча, завернул в желтую перчатку и положил в теплый карман – пусть отдыхает, когда выспится, мы совсем подружимся, а то все наша то ли на юге, то ли на Марсе, а меня не берут.
Разноглазый человек по-прежнему сидел на остановке, когда я, прорвав своей тенью рассвет, вышел из троллейбуса. «Ну, и пусть себе сидит,- подумалось мне,- что мне, жалко что ли, у него, наверно, тоже есть знакомый тролль, раз уж он все время ездит на троллейбусе».
Решив так, я помахал человеку рукой и пошел домой.
Подражание РембоПодражание Рембо
CT. 399.
Градация моей откровенности, записанной каллиграфическим почерком на клочке бумаги.
Вяло текущая ночь – обет бодрствовать до утра. Сперва скажу «Поздно!», а, передумав, готова признать собственное счастье. Доказывая свою правоту, запутаюсь в собственных аргументах. Ряды зеленых ламп вместо созвездия Гончих Псов. Я не знала, что так тяжело говорить правду. Неуверенность в себе заставит опять изменить и измениться. И снится один и тот же кошмар – закричу в тишину, но опять не проснусь. Внезапно ослепнув, решу, что это все еще сон. Темнота окажется ласковой и понимающей. Защищаясь от ее внезапного нападения, я буду бить сама себя и удивляться ее силе. Когда взойдет солнце, я окажусь обессиленной и слишком жалкой, но все еще откровенной. На седьмом ударе часов я получу флаг, и предо мной откроются двери – вот цена правды…
ПАРАНОЙА
Камерную пьесу для флейты с виолончелью сыграют два старика в одинаковых шляпах.
Я в траурной вуали закушу губу, оперевшись на незнакомое плечо. Холодный приторный запах цветов сузит круг света в глазах до размеров бриллианта в кольце. Они не увидят моей слабости – лишь слегка побледнею. Меня выведут под руки, а музыка будет преследовать, выслеживая моих спутников – ревностно, невыносимо. Разозлившись, я обернусь, взмахнув черным облаком креналиновых юбок, но она успеет спрятаться в пальцах уличного музыканта – останется только улыбнуться и пойти дальше. Бесцельно.
***
Счастье слишком легко, чтобы не вызывать тревогу – что-то не так.
Это все не с проста.
И думать так проще, чем не думать вовсе. Ненависть лучше, чем полное ничто. Мое счастье возненавидело меня и внушает страх – принимает личину мученика, целующего жестокую руку палача. Я слишком не боюсь, чтобы поверить в счастье и остановиться. Несвобода счастья бросается в глаза и причиняет боль. Несчастье свободы – вызывает желание, помогает выздоровлению, но потом приносит лишь неимоверную скуку, где есть только циничность и жалость к себе, которая убивает счастье.
***
В черном и белом нет правды – слишком много молчанья и неразрешимых противоречий.
В доброте нет правды – она слепа и может только ощупывать и соглашаться.
Во сне нет правды – есть риск проснуться и обнаружить себя, отраженного тысячи раз между двух зеркал – искушение слишком велико…
В ранах нет правды (если не наносить их самостоятельно) – они предмет гордости тех, кто так старательно их прячет.
Нет правды в войне, голоде, любви, предательстве, весенних цветах и закрытых дверях магазинов – они все подвержены одинаковой слепоте.
Неужели правды нет вовсе?
***
Я позволю количеству взять над собой верх и задавить меня своей значимостью.
Притворюсь покорной, робкой и трогательной, словно первый податливый снег. Никто не узнает, что я прикрываю (и покрываю) слишком тонкий лед, пока не погрузятся в мою глубину.
***
Стерпев три удара часов, как три удара по лицу, признаюсь в собственной святости.
Мне сплетут венок и возложат на голову, ошибившись с размером. Он сползет на шею. Я, великий мистификатор, притворюсь, что так и надо, буду сглаживать ошибки других, отказавшись от своих собственных. И за это они рано или поздно сурово накажут меня.
***
Я культивирую чужую слабость и умение постоять за себя.
Редкое искусство – одним взмахом руки останавливать войны. Или начинать проливать слезы по тем, кто еще жив, чтобы потом было не так больно. Почему они так непоколебимо верят, что переживут тех, кого оплакивают сейчас, тех, кто в свою очередь оплакивает их. Почему бы всем не умереть в один день? Вот была бы идиллия…
БЕЗРАЗЛИЧИЕ
Слишком увлеченная пересчитыванием ступеней, пройду мимо своего этажа.
Дверь откроет мужчина – красивый и правильный – только что переживший очередной приступ эпилепсии. Изобразит испуг, может быть, даже ужас. Распахнув черные одежды, приготовится произнести магическую формулу, но собьется на полуслове – ноша его ответственности перед незнакомкой – мною – слишком легка, и он упадет на колени. А я, безразлично пожав плечами, спокойно спущусь на свой этаж.
***
Я проиграла свою войну с одиночеством в собственном утопическом мире.
Я совершила роковую ошибку – доверилась собственной мудрости (ее могильный холмик вряд ли можно найти даже на очень подробной карте мира). Одиночество было моей надеждой – как недостижимая цель, ради которой жизнь двигается вперед. Достижение ее замыкает время в круг, стирает все границы и несет бессмысленность. Одиночество стало самоцелью и, ухнув, принесло убийственную верность. Я воевала с ним и готовила контр наступление, когда оно, объявив себя моим союзником, подписало полную и безоговорочную капитуляцию. И теперь я должна платить по его счетам. Одинокий никому ничего не должен, а мне теперь сидеть в долговой яме до конца своих дней.
***
Меня слишком часто обвиняли в воровстве, чтобы сейчас я поверила в собственную невиновность.
Собственность – слово слишком часто встречающееся. Невиновность, слегка изменившись, станет невинностью, а затем наивностью. Мне не хотелось бы врать себе, но недоверие подразумевает ложь. Когда я стану наивной и буду верить каждому слову, вот тогда-то я и узнаю всю правду.
***
Исповедь так легко превращается в допрос.
Услуги плакальщицы не так уж дороги, а восстание из мертвых предсказано в книгах и чужих словах. Буду надеяться, и, надеясь, накануне казни, в последние минуты греха, я, как истинный борец за правое дело, откажусь от исповедника.
***
Место в суфлерской будке занято.
Давать подсказки – как признание собственной глупости, всегда будет ошибкой, одной из последних, всегда бессмысленно, кажется со стороны либо лишней скромностью (для тех, кто не знает), либо лишним тщеславием (для тех, кто знает). И попытка заменить собой дающего подсказки равносильно самоубийству – убийству себя в глазах остальных. Но это тоже часть твоей собственности – неизбежная, хоть и бесполезная, необходимая, хоть и смертельно опасная.
***
Радость обреченности дарует свободу от тревог.
Пугает только невозможность будующего. Но этот страх сродни влажной кирпичной стене. В последний миг, когда зрение становится истинным и видишь все в наилучших очертаниях, умирающий мозг будет лелеять надежду найти на ней хоть какие-то выступы.
О троллейбусах зимойО троллейбусах зимой
У человека, что сидел в стеклянной кастрюле остановки и, поджариваясь на зимнем солнышке, в упор смотрел на меня, были разные глаза – один голубой, а другой цвета грецкого ореха – такой же мертвый. «Должно быть, один из них стеклянный,- подумалось мне,- такой же стеклянный, как остановка». Но вот какой именно я понять не мог – глаза человека вообще совсем не моргали, а спрашивать было неудобно, тем более, что этого человека я видел впервые в жизни.
Подошел троллейбус – вовсе даже не мой, но человек с разными глазами вскочил со скамейки, и мне пришлось последовать вслед за ним в душный пустой салон, где под каждым сиденьем прятались злобные троллейбусные тролли, подпаливающие полы пальто и обжигающие ноги. Но я их не боялся.
Столкнувшись с человеком в дверях, приветливо произнес:
- Чудесная погода сегодня.
Человек не ответил, а я увидел прямо перед собой милого парнишку с бритой головой, маленькой бородкой на узком лице. Парнишка был одет в черное кожаное пальто и заляпанные штаны. Он явно ехал к какой-то девушке. Уж не знаю, почему мне вдруг пришла такая идея, и почему парнишка сел не на свой троллейбус, но через секунду я понял, что все это – мое отражение в пыльном стекле, к которому я прислонился лбом. Черт, оно грязное, наверное… Не поворачивая головы, я смог понять, что разноглазый смотрит на меня снизу вверх с неудобного сиденья. Он понял, что я сел не на свой троллейбус. Я обернулся, собираясь его разубедить, чтобы он не волновался, но вдруг заметил, что кроме меня в салоне есть только скучающий кондуктор. Должно быть, на зло ему разноглазый купил билет и пошел пешком… Ну, ничего, скоро он нагонит троллейбус. А может, он просто испугался троллейбусных троллей?
Мне тоже стало как-то не по-себе. Тем более, что троллейбус остановился. Тролли вытолкали меня на улицу, а троллейбус смотрел мне в спину. Я обернулся и помахал ему на прощанье. Это ничего, что троллейбус был не мой. Я все равно ему благодарен. Хотя, один тролль, видимо, устав сидеть в душном салоне, все же залез мне в карман. Но не выгонять же его. Простудится еще… Липа этого явно не оценит…
Липа стояла у газетного ларька и рассматривала какие-то трещины на замерзшем асфальте. Прежде, чем подойти к ней, я надел перчатки. Но противный тролль, оказывается, залез в одну из них и теперь щекотал мне ладонь – очень неприятно… Но снимать перчатку было холодно.
Липа сегодня улыбалась. Ну, и на том спасибо. Я улыбнулся ей в ответ.
- Зачем ты ехал на троллейбусе?- спросила она,- ты же опоздал.
- Ничего,- я махнула рукой, которую щекотал тролль,- сегодня прекрасная погода.
- У меня был знакомый,- ответила Липа,- его звали Вася-трансвистит. Но у него была очень большая проблема – он совсем не умел ходить на каблуках.
- Да, обидно,- кивнул я,- а мне сегодня…
Она неожиданно схватила меня за руку и потащила куда-то.
К вечеру мы вошли в темный незапертый подвал.
- Здесь, наверное, крысы есть,- опасливо заметил я.
- Нет,- отозвалась Липа,- если и есть, то только одна.
Я неуверенно сделал несколько шагов в темноту и, остановившись, обернулся. Липы уже не было, на меня смотрели два разных глаза – голубой и карий, злобный, как грецкий орех.
- Добрый день,- вежливо поздоровался я.
- Ну, здравствуй,- ответила мне большая серая крыса. Тролль в моей перчатке осмелел и согрелся, а потому вылез мне на плечо и любопытно озирался по сторонам.
- Давненько ты не забредал в наш подвал,- продолжала крыса,- Липа сказала, ты все письма пишешь на Марс.
- Да, - кивнул я,- но они мне только один раз ответили, написали, что свободных мест у них пока нет.
- Ну, я так и знала,- крыса прикрыла глаз цвета грецкого ореха и стала совсем доброй,- не расстраивайся, у нас места всем хватит. И тебе, и твоему другу. Как его звать-то хоть?
- Да Васей вроде,- откликнулся я,- и еще он на каблуках ходить не умеет,- я задумался на минуту,- хотя нет, это Липин друг… А мой… Да и не друг он мне вовсе – привязался, жалко его выбрасывать, холодно ведь – Новый Год скоро – всего лет пять осталось.
- Глупый ты,- усмехнулась крыса и вдруг ни с того, ни с сего прибавила:- А ты знаешь, как раньше наказывали?
- Да,- честно ответил я.
- Я тебя просвещу,- продолжала крыса,- провинившегося заставляли молиться на горохе. Ну, ты понял, к чему я веду. Надоело мне – скучно здесь – то викинги с неба падают, то еще кто нагрянет. Иди-ка, помолись на грецких орехах самому главному троллейбусу. Твой друг тебе поможет.
- А почему я?- я мог бы не спрашивать, ответ был мне известен с самого начала.
_ Ну, ты же понимаешь,- крыса закрыла один глаз и посмотрела на меня взглядом не моего троллейбуса,- зима настала, все остальные улетели на юг, других на Марс взяли. А ты все с троллями да с Липой.
- Пусть тогда Липа молится,- заметил я,- она же тоже осталась.
- Липа свое уже отмолила – теперь она занимается серьезной исследовательской работой – Изучает трещины на асфальте. Зима ведь… - крыса подняла задумчивый грецкий орех к темноте, называемой здесь потолком,- но, хватит спорить, приступай.
Пока я молился на грецких орехах, с неба упали викинги, побегали немного, сели в троллейбус и уехали. Но самый главный хозяин всех троллей, похоже, совсем не слышал меня.
Когда настало утро, я и вовсе вымотался. Тролль на моем плече уснул. Бедняга, он, наверно, устал больше меня – он не привык шляться по подвалам и разговаривать с крысами. Наверное, в его троллейбусе его не любили так же, как меня в моем. Я осторожно снял его с плеча, завернул в желтую перчатку и положил в теплый карман – пусть отдыхает, когда выспится, мы совсем подружимся, а то все наша то ли на юге, то ли на Марсе, а меня не берут.
Разноглазый человек по-прежнему сидел на остановке, когда я, прорвав своей тенью рассвет, вышел из троллейбуса. «Ну, и пусть себе сидит,- подумалось мне,- что мне, жалко что ли, у него, наверно, тоже есть знакомый тролль, раз уж он все время ездит на троллейбусе».
Решив так, я помахал человеку рукой и пошел домой.
@темы: Стихи